«Когда сны перестают дышать»

Мира проснулась в тишине, которая пахла пеплом. Её комната не изменилась — белые стены, окно с тусклым стеклом, старый мольберт с натянутым холстом. Но что-то было не так. Воздух не сопротивлялся движению. Он был словно прорезиненный, как во сне, где не можешь бежать.

Она подошла к холсту и увидела, что лицо на портрете исчезло. Её кисть дрожала, когда она пыталась восстановить черты, но каждый мазок стирался сам по себе. Лицо ускользало — как имя, забытое сразу после пробуждения. Мира не помнила, кого рисовала. Казалось, будто холст сам выбрал тему, но потом передумал. С каждой попыткой вернуть образ, её собственное лицо в зеркале теряло чёткость. В ванной отражение задерживалось на секунду дольше, чем нужно. Иногда оно улыбалось, когда она была серьёзной.

Вечером она вышла на улицу. Всё было как обычно — дома, остановка, зевающий продавец газет. Но детали не складывались в цельную картину. Как если бы кто-то нарисовал улицу по памяти, и кое-что забыл. Фонари не отбрасывали света. Тени падали в другую сторону. Мимо прошёл мальчик. Он оглянулся, и она узнала себя в его взгляде — почти буквально. Те же глаза, та же линия бровей. Он улыбнулся и прошептал: — Ты всё ещё помнишь? Мира остановилась. Что она должна помнить?

Ночью она снова попыталась рисовать. Но кисть двигалась сама. Рука слушалась что-то иное — не её волю. На холсте снова возникло лицо, но оно было неестественно вытянутым, с двойными зрачками. Глаза как у тех, кто слишком долго жил под водой. И в этот момент она услышала: — Мы встречались. Там, где имена не звучат. Она закрыла глаза, и на секунду ей показалось, что она не в комнате, а под толщей стеклянной воды. В этом новом мире не было воздуха, только холод и тишина, похожая на дыхание.

Элиас всегда чувствовал, что его имя — не его. Оно не сидело на нём, как одежда, сшитая на чужое плечо. Он не помнил, кто его назвал. Слово "мама" звучало как выдуманное, как звук, придуманный для удобства. Люди называли его Элиасом, но он отворачивался — будто отвечал не на зов, а на ошибку.

Он жил в гостинице с вечной влажностью. Зеркала в номере были сняты. Ванна тёкшая, обои — рваные. Внутри было ощущение незавершённости. Он не открывал шторы, потому что не хотел видеть город снаружи. Он подозревал, что тот, кто выглянет — уже не он. Каждый день Элиас просыпался с другим лицом во сне. Там он был кем-то другим. Иногда женщиной. Иногда стариком. Иногда собакой. И каждый раз имя звучало иначе. Он начал записывать их в тетрадь. Страница за страницей — чужие имена, чужие жизни, словно они жили в нём, как квартиранты.

В одной из таких записей мелькнуло: "Йоанн. Архив памяти. Внимание — он записывает тебя." Он не знал, откуда это. Рукопись была его, но почерк не его. Однажды, выйдя за водой, он заметил в витрине книжного магазина книгу без названия. Открытая, но пустая. Бумага в ней дышала — Элиас был уверен. Он коснулся стекла, и отражение не повторило его жест. Оно стояло спокойно, как живое существо по ту сторону.

Он закричал. На витрине проступило слово: "Ты — не первый." Элиас понял, что за ним наблюдают. Не люди, а те. Те, кто пишут реальность. Или читают её. Ночью он мечтал убежать, но обнаружил, что улицы города замкнуты. Все повороты вели к одному и тому же перекрёстку, где табличка гласила: "Вы уже здесь были."

Сэла с раннего детства слышала музыку в мраморе. Не метафорически — буквально. Она касалась камня, и из него доносились звуки — будто кто-то играет на струнах, натянутых внутри минерала. Родители считали её странной, но не мешали: ребёнок молчит, сидит с камнями — значит, в порядке.

Став взрослой, она работала в библиотеке. Там было много колонн, пола из гранита, и библиотека стала её концертным залом. Сэла знала, какие плиты "поют" громко, а какие шепчут. Однажды, касаясь основания статуи у входа, она услышала слова:

— Он украл тебя из сна. Ты должна вернуть себя. Она отдёрнула руку. Голос был глубокий, лишён интонаций, но внутри него звучало что-то знакомое. Она начала искать тот камень. Тот голос. Повторить прикосновение — но он больше не отзывался.

Через неделю на её столе появилась книга, которой не было в каталоге. Без названия, без автора, с засохшей травой между страниц. Открыв её, Сэла прочитала фразу: "Голос был твоим. Ты пела себе сама." Музыка изменилась. Камни начали звучать тревожнее. Мелодии стали ломаными. Стены библиотеки будто начали дышать. Люди, приходившие туда, начали жаловаться на головную боль, но Сэла слышала только симфонию, нарастающую день ото дня.

Ночью ей снился город без окон. Улицы, сложенные из черепов. И в центре — женщина, которую она не знала, но любила. Та протягивала руку: — Сэла. Мы почти дома.

Йоанн жил на чердаке, полном чемоданов. Он называл себя "архивариусом чужих воспоминаний". Каждый чемодан — одна жизнь. Не его. Он не спрашивал, откуда они приходят. Просто просыпался — и чемодан уже здесь. Иногда с письмами. Иногда — с волосами. Иногда — с одиночеством внутри, которое нельзя взвесить, но можно почувствовать. Йоанн не знал, кто он. Знал лишь, что он хранитель. Он должен помнить за тех, кто забывает. Он чувствовал, как в городе появляются "сбойные зоны", где время течёт назад, где зеркала лгут, где слова исчезают между губами. Он знал имена троих: Мира. Элиас. Сэла. Они были в его чемоданах. Их запах, их страх, их письма. Он ждал четвёртого — того, кто свяжет всё. Однажды он открыл чем