Тишина в кармане

Элоиза проснулась в кресле, которого не помнила. Кожа под её щекой была прохладной, запах — смесь табака, времени и дождя. Окно рядом было разбито, но за ним был не улица, а поле — серое, плоское, уходящее за горизонт. Никаких домов, только тонкие провода в небе, натянутые, как нити для марионеток. Она провела пальцами по руке — шрам, которого раньше не было. Или был? Здесь время не шло, оно дрожало, как в воде. Элоиза не знала, как оказалась в этом месте. Но что-то внутри неё шептало: ты была здесь раньше.

Комната была без дверей, но она вышла. За порогом — тишина, не та, что от отсутствия звука, а плотная, давящая. Воздух не колебался, птицы не летали. Только он — мальчик, стоящий у фонарного столба. Лет десяти, бледный, с альбомом в руках. Он рисовал. — Что ты рисуешь? — спросила Элоиза, но мальчик не ответил. Он показал ей лист. На нём — фигура женщины, стоящей у разбитого окна. С неё текла чёрная краска.

Но в этом городе не было ни чёрного, ни белого. Всё — оттенки между. Люди сидели в пустых кафе, не двигаясь. Лиц не разглядеть. На стенах — афиши старых фильмов без названий. Автобус приходил точно по расписанию, но всегда пустой. Он никогда не останавливался. Там она встретила его — Ори. Высокий, с руками, как у пианиста, и глазами, как будто внутри них плыл дым. Он смотрел на неё, будто ждал.

— Я потерял слух, когда стал слышать слишком много, — сказал он, не спрашивая, кто она. — А я… — начала Элоиза, но не смогла закончить. Им не нужны были имена. Здесь они были не тем, кем были раньше. В этот вечер они сидели у стены без граффити и слушали, как тикает свет. — Этот город не задаёт вопросов, — сказал Ори. — Он ждёт, пока ты сам станешь ими, — ответила Элоиза. Она почувствовала: началось движение. В ней. В нём. В городе.

Утро пришло без света. Элоиза открыла глаза, и комната изменилась — стены стали выше, окно исчезло, на полу валялись ключи без замков. За окном — всё то же поле, но теперь на нём стоял корабль. Настоящий, деревянный, старый, как будто отплыл с другой стороны сна. И стоял на сухой земле. Ори лежал на полу, окружённый нотными листами. Они не были записаны чернилами — они были прожжены. Тепло ещё шло от бумаги.

— Я видел тебя в доме без дверей, — прошептал он. — Это не был дом. Это был я, — ответила она. Он кивнул. Здесь такие вещи не казались странными. Они пошли на север. Или юг. В этом городе компас ломался, указывая на внутреннее. Они шли по лестнице, выстроенной из соли, выступающей из земли, как позвоночник. С каждым шагом соль хрустела под ногами, будто кто-то записывал их движения. Наверху — станция.

Но не для поездов. Там был мальчик. Тот же, что рисовал. Только теперь он лепил фигуры из белой глины и молчал. Рядом с ним — чемодан, в котором лежал сон. — Ты боишься проснуться? — спросил его Ори. Мальчик кивнул. Он показал на фигуру — лицо Элоизы, закрытое руками. — Почему ты лепишь её? — спросила она. Он пожал плечами. А потом — сказал: — Потому что ты уже умерла.

Она не испугалась. Это прозвучало просто. Как будто кто-то произнёс забытое имя. Она не спросила «когда?». Она только села рядом и тоже взяла глину. Из её пальцев выходили не формы, а пустоты. Но они были такими же важными. Ночью они не спали. На крыше станции стоял граммофон, и никто не знал, кто его поставил. Он играл запись, на которой был не звук, а дыхание. Медленное, полное.

— Знаешь, — сказал Ори, глядя в небо, где не было звёзд, — возможно, мы — просто пауза в чьей-то музыке. — Или тире в письме, которое никто не отправил, — добавила она. Лестница исчезла к утру. Вместе с мальчиком. Остался чемодан. Ори открыл его. Внутри — письмо. Пустой конверт, внутри которого лежал только воздух. Но когда он приложил его к уху — услышал голос. Свой. Ребёнка. Он закрыл чемодан. И понял: путь не вверх. Путь — внутрь.

Они нашли дом без окон. Не заброшенный — просто никогда не существовавший. На его фасаде висела табличка: «Место для тишины». Элоиза провела ладонью по дереву: оно было тёплым. Как будто кто-то только что ушёл. Ори открыл дверь, и внутри они увидели только зеркала. Не те, что отражают. Те, что запоминают.

В первом — Элоиза увидела женщину в белом. Та сидела на скамейке в метро и держала в руках плеер. Музыка звучала глухо, будто из воды. Вокруг никто не замечал её. Только ребёнок напротив смотрел прямо на неё. У него были её глаза. Она поняла: это не она в зеркале. Это кто-то, кого она могла бы стать.

Во втором зеркале — Ори. Совсем юный. Стоит на сцене, руки дрожат. Перед ним — зал, полный лиц, ни одного знакомого. Он закрывает глаза, ударяет по клавишам… и тишина. Ноты не выходят. Только кровь с пальцев. Он сжимает кулак. Уходит. В этот момент Ори отступает от зеркала.

— Я тогда выбрал страх, — тихо говорит он. — И это стало моей музыкой. В углу комнаты стоит зеркало без рамы. Оно дрожит, будто не выдерживает того, что хранит. Они приближаются. Внутри — не образы. Внутри — пространство. Оно живое, тёплое и зовёт. Словно кто-то с другой стороны тянет ладонь. — Это… не отражение. Это выход, — говорит Элоиза. — Или вход, — уточняет Ори. Они тянут руки — но в этот момент дверь за ними захлопывается. В комнату входит мальчик. Он постарел. Теперь ему лет шестнадцать. Глаза — те же. В руках — новый альбом, переплетённый проволокой. Он кивает им: — Вы не уйдёте, пока не скажете вслух. Кто вы?

Элоиза смотрит на него. Тишина стелется по полу, поднимается к зеркалам. И впервые она говорит: — Я… я была дочерью. Но выбрала молчание. Ори вглядывается в себя. — Я был музыкой, пока не испугался звучать. Мальчик открывает альбом. Внутри — две последние страницы. Пустые. Он даёт им по карандашу. — Нарисуйте, кем вы ещё можете быть. Они рисуют. Не людей, не образы. Только линии. Движение. Контуры. Возможности. И когда они заканчивают — зеркала гаснут. Больше нечего запоминать. Позади них всё растворяется. Дом. Комната. Мальчик. Только зеркало без рамы всё ещё стоит. Они касаются его вместе. И шаг делают тоже вместе.

Внутри зеркала не было света. И не было темноты. Была ткань. Мягкая, как дыхание. Они не падали, не летели — они растворялись. Их тела оставались где-то на краю города, а всё, что оставалось — это ощущения. Память о прикосновениях, шорохах, взглядах, которые они не успели обменять.

Элоиза шла по коридору, выложенному из часов. Все остановлены. Она слышала щелчок за каждым шагом, как будто кто-то ставил точки в её прошлом. Стены шептали фразы, которые она говорила себе в детстве: «Ты должна быть тихой». «Не задавай вопросов». «Тебя не услышат». Она остановилась у двери. На ней не было ручки. Но на полу лежал карман. От пальто. Её пальто. Внутри — ничего, кроме тишины. Когда она приложила карман к двери — та открылась. А за ней была она. Только не взрослая. Девочка. Маленькая. С глазами, полными чего-то острого и чистого. — Я скучала, — сказала она. — Прости, — ответила Элоиза. — Ты не виновата. Просто не забывай меня снова. Они обнялись. И девочка исчезла. Оставив ей голос. Ори стоял в зале без звуков. В нём был рояль. Он сел. Пальцы дрожали, как тогда. Но теперь — дрожали живым. Он не ударил по клавишам. Он просто положил на них ладони. И услышал. Не музыку. А то, что было до неё. Вдох. Тонкий, хрупкий. Из ничего — рождалась возможность. Он не стал играть. Он стал слушать. Когда они вышли из зеркала, города уже не было. Песок под ногами. Небо над головой. Только они. — Где мы? — спросил Ори. — Там, где впервые поняли себя, — ответила Элоиза. Она сунула руку в карман пальто. Он был пуст. Но в нём что-то было. — Я ношу с собой тишину. Не чтобы прятаться. А чтобы помнить. Он кивнул. — Я тоже. Теперь знаю, что она звучит. Они пошли по пустому пейзажу. Солнечному, бесконечному. Никто не знал, куда. И это было правильно. Они не искали выхода. Только путь.